самая большая мечта

В один из таких же прозрачных и солнечных осенних дней, в далеком далеке, в идеальном «когда-нибудь», я найду то, о чем давно мечтаю.
Я знаю, что это будет, этого не может не произойти. Я буду старой, неторопливой, пережившей много-много всего, душа моя потускнеет, как старый серебряный канделябр, я буду прикрывать много видевшие глаза зеркальными солнечными очками, буду курить, поднося ко рту сигарету, зажатую между двух узловатых пальцев, буду по-прежнему любить Эллу Фитцджеральд, пусть даже весь остальной мир уже давно о ней забудет. Старые люди – особенная планета, и я не стану исключением, я с огорчением и наверняка с осуждением буду встречать все нововведения, придуманные этими нынешними молодыми и наглыми людьми. Пока они ещё не родились, но я их уже, как видите, осуждаю, так что не сомневайтесь, я стану той её старушкой.

Так вот, в каком-нибудь городе мира, пока даже не могу представить – в каком, я устало уйду с пестрой туристической улицы, вымотанная разношерстными толпами зевак и неконструктивной суетой, от которой столько утомления нам, пожилым людям. Уйду в поисках тихой улочки и тихого кафе, бубня про себя, что нет, это точно последний раз, когда я купила себе билеты не на море, где мне показано греть старые кости, а на «потаскаться, поглазеть, вымотаться и сдохнуть прямо посреди очередного очага архитектуры». Так я буду ругать себя, уходя всё дальше и дальше от гвалта, не забывая, однако, поглядывать по сторонам – во-первых, мы, пожилые люди, весьма привередливы по части выбора кафе, нам надо такое, чтоб мило, уютно, чтоб не дуло в спину сквозняками, чтоб горшок был не под лестницей, по которой неудобно спускаться, чтоб… В общем, в старости мне будет сложно угодить, вот я и стану идти и крутить головой во все стороны, надеясь, что вдруг да подвернется под мою старую задницу прекрасное местечко, в котором мне подадут отменный кофе и глинтвейн, заодно удивив и меню – в нем окажутся только любимые мною блюда, а не эти пятикилограммовые рульки, содержащие в себе море холестерина и вызов моему гастриту.

Кафе я, конечно же, не найду, и ресторана тоже. Те заведения, в которых мне чудо как хорошо, я знаю уже сейчас, не достигнув преклонных лет, а моё еврейское счастье, увы, не покинет меня и в пожилом состоянии, потому та улочка, по которой я стану идти, будет страшно далека от заведения, назначенного любимым в этом конкретном городе ещё лет тридцать тому назад. Я буду недовольно кряхтеть, поминать Господа всуе, но из врожденной вредности и упрямства таки буду волочься всё дальше и дальше.

И тогда, когда я окончательно заблужусь в кривых переулках, я увижу маленькую дверцу лавочки с латунной ручкой в виде ощерившего пасть льва, отлакированную до блеска многотысячными прикосновениями человеческих ладоней. Увижу – и мое сердце ёкнет. Ещё не открыв двери в лавочку, я уже буду знать, что обнаружится за дверью.
А будет там пожилой хозяин магазина в коричневом замшевом пиджаке с кожаными заплатками на рукавах. Старый-старый, даже старше меня, перечницы. Он поднимет голову на зов придверного колокольчика, увидит меня – и улыбнется приглашающе.
- Входи, милая, - скажет он мне, - входи, Женя, я так давно тебя дожидаюсь!
И я, которую называли Женей в последний раз лет сорок тому назад, подамся к нему всем телом и выпрыгивающей из этого тела душой. Он пойдет ко мне навстречу легкой, почти танцующей походкой, возьмет мои артритные руки в свои сухие теплые ладони, заглянет мне в глаза и ласково спросит – «Ну, с чего начнем?».

Начну я с мороженого, конечно, вечное непутевое дитя, не умеющее ни в чем себе отказать. Мороженое будет называться «Бородино» и у него будет тот самый вкус, как тогда, когда мне было семь лет и папа купил мне на ВДНХ это самое вкусное в моей детской жизни мороженое. Потом хозяин лавочки жестом фокусника, достающего из шляпы кролика, вынет из-под длинного лакового прилавка моего несуразного мишку, целого, с обоими глазами, новенького, любимого до дрожи и подступающих слёз, и скажет «Вот же он, видишь? Никуда он не делся, не забыла ты его в электричке, он просто долго дожидался тебя здесь, невредимый, смотри!». И я обниму моего мишку с длинными ушами, каприз советских производителей игрушек, пришпандоривших на плюшевого медведя коричневые заячьи уши, обниму изо всех сил, чмокну в коричневый нос – и испытаю такое счастье, которое недоступно старикам, которое бывает только там, в детстве.

А потом этот волшебник, что держит лавочку в бог знает каком городе на бог знает какой улочке, откроет передо мною шкаф. И там, в том шкафу, будет висеть мамино домашнее платье, голубое, ситцевое, в мелких букетах незабудок. Будет висеть на тех же старых плечиках, что и тогда, когда мне было десять, и я, наконец, зарыдаю, уткнувшись в эту незабываемую ткань седой головенкой. И буду вдыхать мамин запах, запах, который, казалось, давно и навсегда утрачен, запах, пахнущий чуточку медом, чуточку манной кашей, солнцем из окна детской, свежепостеленным бельём, невыученными уроками, нагоняем за покрашенный половой краской балкон, и ею, мамой, мамой, моей мамой!

Хозяин лавки терпеливо дождется, когда я отрыдаю, и поведет меня пить чай с капелькой бренди. И со свежими круассанами. И с абрикосовым вареньем. И с колотым сахаром в дивного фарфора сахарнице. И мы будем говорить, говорить… Он расскажет мне обо всех, с кем развела меня судьба, он будет знать о каждом, о ком ни спроси. Он будет как лучший друг и как учитель одновременно, как родной человек, который обладает бесконечным доверием, и мне будет казаться, что я под такой защитой, перед которой отступят любые злые люди, любые неприятности.

…Он проводит меня поздно вечером до угла улочки, посадит в такси – и я уеду в гостиницу. Я никогда никому не смогу рассказать, где та лавочка, потому что закончится мой отдых, я полечу в Москву, приеду домой, поставлю чемодан, лягу спать – и больше никогда не проснусь.

Бог любит стариков, жестоко заключенных мироустройством в немощные старческие тела на пожизненный срок. Потому он и держит лавочку под названием «Детские воспоминания». Все старики перед смертью находят ту лавочку, самую лучшую и самую светлую во всей вселенной.

А после такого умирать совсем не страшно. Об этом я мечтаю со всею силой, на которую только способна.